Словно никогда и не было. Неужто весь земной мир — кладбище? Кладбище чувств, симпатий, надежд, любви, ненависти. Все горит, все — пепел. А может, в этом и спасение? Ничего нет. Ни Олеси. Ни моего чувства к ней. Но ведь все было. И теперь плывет по быстрине времени в бездонное прошлое. Смешно бежать по берегу — не догонишь, не вернешь. Пусть уплывает туда, где я стою со школьным портфельчиком у мокрой ограды, под осенним дождем, и жадно смотрю на освещенные окна Олесиного домика в пустой надежде, что на белых занавесках появится ее тень. И мы с Олесей стоим под яблоней, взявшись за руку — и первый поцелуй, о котором уже столько написано, что я не смогу прибавить ничего…
Я достал тереховский дневник и бросил в огонь. Съежилась обложка, потом вспыхнули зеленым пламенем страницы. Там, где по строчкам пробегал огонь, слова словно корчились от боли, кричали, но никто, кроме меня, не слышал.
Кучка пепла.
Вскоре и пепла не стало. Ветер развеял. По пустырю, где вырастет новый микрорайон и где кто-то другой будет любить кого-то…
Глава эмоциональная
ОТЧАЯНИЕ
Не так нужно, не так!
Господи, как это все претенциозно и бездарно! Запоздалое раскаяние, неудачная попытка вернуться в молодость, все начать сначала, — а от поезда своего отстал безнадежно, и не догнать, не остановить, не вернуть того, что навсегда потеряно, разменяно, продано. Ну а если представить, что этот мифический старец, живущий на небесах бог, судьба или просто совесть твоя — спросит: "Я наделил тебя, Петруня, талантом, как ты использовал мой дар, на что растратил?" Как проклятый вкалывал всю жизнь, отвечу, по-черному вкалывал, света не видел, все спешил, гнал строки, чтобы толще книги — вначале на холодильник и стиральную машину, на занавеси, кастрюли и пеленки, затем на гарнитур и ковры, потом на автомашину и дачу, потом на драгоценности для жены, чтобы не дешевле были, чем у жен моих коллег, а еще дороже, это так приятно — удовлетворять капризы жены, ты бог, ты царь, цезарь, тот самый перс-набоб, считавший себя самым богатым в мире; потом, в конце жизни, гнал строки на мраморный памятник, чтоб высился на моей могиле, чтоб и там, на кладбище, я как бы выступал на шаг, на полшага из общей шеренги. А зачем жил? Для кого жил? Где все эти газеты, которые расхваливали тебя, где громкие комплиментарные слова? Где они — заработанные тобой деньги? Наследники делят не гонорары твои, а кровь, душу твою, разменянный на медяки минутных успехов талант твой, совесть твою делят…
Не так нужно, не так!..
Даже в этом отчаянном крике слово слову не доверяет и рвутся слова в разные стороны, потому что я уже и сам как следует не знаю, когда лицемерю, а когда кричу от настоящей боли. Я — актер, который всю жизнь на сцене, привык к чужим словам и чужим мыслям, а собственных мыслей страшится… Я…
Снова не то!
Я, я, я! — ненавижу свое словоблудие, и пальцы свои на авторучке японской, с золотым пером, и белый лист, и запах бумаги, и скрип золотого пера по ней.
Потому что не так нужно, не так!
А как — уже не знаю. А может, никогда и не знал.
Знал — но как это давно было! В другой жизни.
Нанизывать красивые, но пустые слова, эпитеты, метафоры, сравнения, выдумывать, высасывать из пальца легкие сюжетики, чтобы быстрей напечататься и получить очередную порцию комплиментов от такого же, как и я сам, ловкача, — тошнит меня, тошнит…
Начать книгу сначала и описать всего один день, искренне, честно, — как ездил я во Мрин на спектакль.
Что чувствует муха, которая тонет в стакане с медом?!
Книга вторая
СПЕКТАКЛЬ
1
Проснулся в отличном настроении. За окном спальни торжественно синело небо. Ксеня, мягкая, теплая, сонно обняла, поцеловала в щеку.
— Любимый, ты не сердишься, что не еду с тобой во Мрин?
— Нет, дорогая, когда я сердился на тебя?
— Так мечтала побывать на премьере. Но эта неожиданная телеграмма… Разогрей мясо — в холодильнике. Я еще немножко подремлю, любимый.
Из Москвы прилетает подруга Ксени. А может, друг. У женщин ее возраста внезапно пробуждается аппетит к жизни. Первые дни бабьего лета. Предчувствие осени. Пусть побалуется — сколько ей осталось. Он давно уже не ревновал. Только бы и ему прощала маленькие грешки. Серьезного и сам себе не позволит. В наше время оставлять сорокалетнюю жену, чтобы жениться на молодой, — неразумно. В наше время, когда столько возможностей для внебрачных связей.
Ксеню видели в кафе то с известным певцом, то с каким-то бородачом, врачом или поэтом… Ярослав относился к знакомым жены иронически-снисходительно. Однажды он и сам влип с очередной своей поклонницей. Вздумалось ей пообедать в ресторане. Пришлось вести, хотя он и опасался огласки. Но роман только начинался. В конце он бывал менее уступчивым. Дома предупредил, что приезжает переводчица — наверное, придется с ней поужинать. Обеспечил тылы, на всякий случай, если кто из знакомых увидит и доложит Ксене. Выбрал ресторан на окраине. Мол, там подают оригинальные чешские блюда. Но только переступил порог ресторана, увидел жену и бородача. Ксеня сделала радостное лицо и позвала их к своему столику. Вчетвером они неплохо провели вечер. Бородач и Ярослав беседовали о литературе, женщины — о модах и актерах. Сидели допоздна, потом взяли такси и развезли по домам бородача и поклонницу таланта Ярослава. Когда остались в машине одни, Ксеня разыграла сцену ревности, Ярослав то оборонялся, то наступал — и все закончилось горячими объятиями в постели. Ярослав придерживался мнения, что внебрачные связи укрепляют семью, хоть в писаниях своих яростно осуждал легкомыслие. Конечно, свободные семейные отношения требуют от супругов некоторого артистизма, обоюдной игры.
— Счастливого пути, любимый…
— Спасибо, дорогая, после премьеры я позвоню.
Когда вставал, одеяло откинулось, обнажив пышную розовость Ксениного тела, она заметно располнела за последние годы, хоть и устраивает время от времени разгрузочные авралы и морит себя фруктовыми диетами. Ярослав вспомнил стройное тело Маргариты на мринском пляже, месяц назад, когда ездил на репетицию. Почти голая — в бикини, полосочка на груди и узкий треугольник — вокруг бедер, великолепные длинные ноги — отсюда до Таймыра, как писал поэт, — светлый пушок на загорелом животе, вокруг пупка… Поспешно прикрыл дверь спальни, чтобы не растревожить Ксеню, вдруг передумает — и поедет с ним на премьеру. Семейная идиллия минус Маргарита. А что за премьера без Маргариты? Вся привлекательность сегодняшнего праздника, или почти вся, — в Маргарите. Женщины — витамины жизни. Цветы жизни. Стимул жизни. Но пришлось вернуться в спальню — за бритвой. Бритва немецкая, знаменитой фирмы "Браун". Ксеня приоткрыла глаза, хотя он крался на цыпочках:
— Не увлекайся артисточками, любимый. Ты ведь знаешь, у тебя нет вкуса.
— Я буду советоваться с тобой, дорогая, по телефону.
— Звони, любимый. В этих вопросах законная жена — лучший советчик. Не забывай, что в твоем гареме я — старшая жена.
— Когда я вижу тебя в кафе с бородачом, мне тоже кажется, что живу в эпоху полигамии.
— Проси прощения, любимый.
Не отрывая головы от подушки, Ксеня вынула из-под одеяла руку. Изогнутая в кисти рука с длинными крашеными ногтями висела над постелью как вопросительный знак — на всю страницу. Школьное воспоминание о невыполненном домашнем задании. Ощущение вины. Ярослав поцеловал трижды — ладонь и каждый пальчик — отдельно.
— Прощаю, любимый…
Искусство писать. Искусство жить. Когда и сам уже не знаешь, где правда, а где — игра. Вышел на балкон, заросший виноградом, перегнулся через перила: машина стояла. С вечера оставил ее во дворе, чтобы не спешить спозаранку в гараж. Его черная "Волга" со счастливым номером. Первая его "Волга" была голубой. Тогда не приходилось выбирать — какая попалась. А в этот раз показал директору магазина красную книжечку: известный писатель хочет антрацитовую "Волгу"… Под цвет машины добыл вельветовый костюм. Костюм тоже требовал некоторых отклонений от правил общепринятой морали, зато какой вельвет! Японский. Белоснежная сорочка и американский галстук. Из антрацитовой "Волги" — в вельветовой паре. Хорошо, что он в свое время не отказался от "Волги". От той первой, голубой. Позвонили поздно вечером: есть "Волга", надо немедленно забирать. А у Ярослава был "Запорожец". Славная машинка, хоть и не престижная. Он полночи колебался — и не устоял перед искушением. И хорошо, что не устоял. Назанимал, правда, у кого только мог, пришлось потом много писать, и быстро писать, чтобы выкарабкаться из долгов, но разве он когда-нибудь боялся работы? Наоборот, заметил: пишется легче, когда поджимает с деньгами. Материальный стимул — что здесь плохого?! И усиливается самоконтроль — никаких недоразумений с издателями. Вроде автопилот включается. Пишешь профессионально, современно, остроумно и не переступаешь границы, за которой следует отстаивать написанное. Смешно в наше время кидаться на амбразуры, как некоторые из его коллег, и строить из себя верховных судей. Проблемы в обществе были и будут, пишет о них Ярослав Петруня или нет. Роль Дон Кихота не популярна. Литература ничего не решает. Разве что пощекотать скучающего обывателя — и на это класть свою — единственную! — жизнь?! Художественная книга — даже не фельетон, после которого в газете появляется для успокоения читателей "По следам наших выступлений". Книгу сегодня прочтут, завтра — забудут. Потому что на полках появятся новые печатные откровения. Каждые сутки в мире появляется около двух тысяч новых книг. В год — свыше семисот тысяч! И твоя книга всего лишь капля в этом бумажном море — наивно и смешно думать, что ты можешь что-то изменить. И брать на себя ответственность — смешно. Чувствовать себя обязанным. Перед кем? Он ни перед кем ни в чем не провинился. Живет, как живется. Как все. Зачем же от него требовать больше, чем от других? Он свое отгоревал. В детстве. Должна же быть в мире высшая справедливость. Каждому — по горсти горя, по две горсти — радостей. Теперь он везучий, теперь он — удачливый, потому что свою чашу горя выхлебал давно. Все прекрасно. Он едет на премьеру своей первой пьесы. Во Мрин, где его помнят мальчишкой в телогрейке. Теперь он приедет на собственной "Волге", в японском вельвете.