Записки охотника: Бурмистр
Краткое содержание рассказа
Молодой помещик, гвардейский офицер в отставке, Аркадий Павлыч Пеночкин. У него в поместье много дичи, "дом построен по плану французского архитектора, люди одеты по-английски, обеды задает он отличные, принимает гостей ласково... Он человек рассудительный и положительный, воспитанье получил, как водится, отличное, служил, в высшем обществе потерся, а теперь хозяйством занимается с большим успехом". И внешность у него приятная — небольшого роста, но "весьма недурен", "с его румяных губ и щек так и пышет здоровьем". Он "отлично и со вкусом" одевается; "до чтенья небольшой охотник", но в губернии "считается одним из образованнейших дворян и завиднейших женихов"; "дамы от него без ума и в особенности хвалят его манеры". "Дом у него в порядке необыкновенном".
Но каким образом удается поддерживать этот необыкновенный порядок?
Аркадий Павлыч, по его словам, "строг, но справедлив, о благе поданных своих печется и наказывает их — для их же блага". "С ними надо обращаться как с детьми", полагает он, принимая во внимание их невежество.
Но "странное какое-то беспокойство овладевает вами в его доме".
Однажды автору "Записок" довелось гостить у Пеночкина.
Вечером завитой камердинер в голубой ливрее подобострастно стягивал с гостя сапоги; утром Аркадий Павлыч, не желая отпустить гостя без завтрака на английский манер, повел его к себе в кабинет. "Вместе с чаем подали нам котлеты, яйца всмятку, масло мед, сыр и пр.. Два камердинера, в чистых белых перчатках, быстро и молча предупреждали наши малейшие желания. Мы сидели на персидском диване. На Аркадии Павлыче были широкие шелковые шаровары, черная бархатная куртка, красивый фес с синей кистью и китайские желтые туфли без задков. Он пил чай, смеялся, рассматривал свои ногти, курил, подкладывал себе подушки под бок и вообще чувствовал себя в отличном расположении духа. Позавтракавши плотно и с видимым удовольствием, Аркадий Павлыч налил себе рюмку красного вина, поднес её к губам и вдруг нахмурился.
Отчего вино не нагрето? — спросил он довольно резким голосом у одного из камердинеров.
Камердинер смешался, остановился, как вкопанный, и побледнел". Отпустив его без лишних слов, барин затем позвонил и вошедшему толстому человеку "с низким лбом и совершенно заплывшими глазами" спокойно приказал:
" — Насчет Федора... распорядиться".
Толстый коротко ответил: "Слушаюсь-с" и вышел.
Чувствуется какая-то четко отработанная система "репрессий" и всеобщий панический страх.
Потом хозяин, узнав, что гость отправляется на охоту в Рябово, заявил, что поедет в Шипиловку, где давно собирался побывать. "Рябово всего в пяти верстах от моей Шипиловки..."
Между прочим, он также упомянул, что бурмистр у него там — "молодец, государственный человек".
На следующий день они выехали.
"При каждом спуске с горы Аркадий Павлыч держал краткую, но сильную речь кучеру, из чего я мог заключить, что мой знакомец порядочный трус". Еще раньше упоминалось; что он "осторожен, как кошка и ни в какую историю замешан отроду не бывал; хотя при случае дать себя знать и робкого человека озадачить и срезать любит". Дворянин, светский человек, умеет притворяться. И какой за этим благопристойным фасадом скрывается отвратительный, трусливый и наглый хам. Надо было все это увидеть в жизни и раскрыть.
И невольно возникает болезненно трудный вопрос. Как тут исполнять христианскую заповедь "Возлюби ближнего своего"? Неприязнь, а не любовь вызывает к себе Аркадий Павлович Пеночкин.
Власть одних людей над другими в той или иной мере... Рабовладелец, затем помещик, затем хозяин, директор, начальник... Сама система способствует нарушению заповедей. Еще шла борьба за очередной шаг вперед — отмену крепостного права. Не каждый помещик способен удержаться от самодурства, и уж тем более, бережно относиться к жизни, достоинству, интересам своих крепостных. Пока люди несовершенны, безнаказанность развращает.
Они приехали в Шипиловку вслед за поваром, который "уже успел распорядиться и предупредить, кого следовало". Бурмистр был в отъезде, в другой деревне. За ним тут же послали. Их встретил староста, (сын бурмистра). Когда ехали по деревне, навстречу попались несколько мужиков, возвращавшихся с гумна. Они пели песни, но испуганно умолкли и сняли шапки, увидев барина.
По селу распространилось "тревожное волнение", почти паника.
Изба бурмистра стояла в стороне от других... Бурмистрова жена встретила их "низкими поклонами и подошла к барской ручке... В сенях, в темном углу стояла старостиха и тоже поклонилась, но к руке подойти не дерзнула...
Вдруг застучала телега и остановилась перед крыльцом: вошел бурмистр.
Этот, по словам Аркадия Павлыча, государственный человек был роста небольшого, плечист, сед и плотен, с красным носом, маленькими голубыми глазами и бородой в виде веера". Он "должно быть, в Перове подгулял: и лицо-то у него отекло порядком, да и вином от него попахивало.
Ах, вы, отцы наши, милостивцы вы наши, — заговорил он нараспев и с таким
умилением на лице, что вот-вот, казалось, слезы брызнут: — насилу-то позволили пожаловать!... Ручку, батюшка, ручку, — прибавил он, уж загодя протягивая губы.
Аркадий Павлыч удовлетворил его желанье.
Ну что брат Софрон, каково у тебя дела идут? — спросил он ласковым голосом.
Ах, вы, отцы наши! — воскликнул Софрон: — да как же им худо идти, делам-то!
Да ведь вы наши отцы, вы милостивцы, деревеньку нашу просветить изволили приездом-то своим, осчастливили по гроб дней!.. Благополучно обстоит все милостью вашей.
Тут Софрон помолчал, поглядел на барина и, как бы снова увлеченный порывом чувства (притом же и хмель брал свое), в другой раз попросил руки и запел пуще прежнего:
Ах, вы, отцы наши, милостивцы... и... уж что! Ей-богу, совсем дураком от радости стал... Ей-богу, смотрю да не верю... Ах, вы отцы наши!.."
Аркадий Петрович глянул на гостя, усмехнулся и спросил по-французски: "Разве это не трогательно?".
На следующий день встали довольно рано. "Явился бурмистр. На нем был синий армяк, подпоясанный красным кушаком. Говорил он гораздо меньше вчерашнего, глядел зорко и пристально в глаза барину, отвечал складно и дельно". Все отправились на гумно. "Мы осмотрели гумно, ригу, овины, сараи, ветряную мельницу, скотный двор, зеленя, конопляники; все было действительно в отличном порядке"... Вернувшись в деревню, пошли смотреть веялку, недавно выписанную из Москвы. Выходя из сарая, они вдруг увидели нечто неожиданное.
Возле грязной лужи стояли на коленях два мужика., молодой и старый, в заплатанных рубахах, босые, подпоясанные веревками. Они очень волновались, часто дышали, наконец старик произнес: "Заступись, государь!" и поклонился до земли.
Оказалось, они жалуются на бурмистра.
" — Батюшка, разорил вконец. Двух сыновей, батюшка, без очереди в рекруты отдал, а теперя и третьего отнимает. Вчера, батюшка, последнюю коровушку со двора свел и хозяйку мою избил — вон его милость (он указал на старосту).
— Гм? — произнес Аркадий Павлыч.
— Не дай вконец разориться, кормилец.
Господин Пеночкин нахмурился.
Что же это, однако, значит? — спросил он бурмистра вполголоса и с недовольным видом.
Пьяный человек-с, — отвечал бурмистр,... — неработящий. Из недоимки не выходит вот уже пятый год-с...
Софрон Яковлич за меня недоимку взнес, батюшка, — продолжал старик: — вот пятый годочек пошел, как взнес — в кабалу меня и забрал, батюшка, да вот и...
— А отчего недоимка за тобой завелась? — грозно спросил господин Пеночкин. (Старик разинул было рот) — знаю я вас, — с запальчивостью продолжал Аркадий Павлыч: — ваше дело пить да на печи лежать, а хороший мужик за вас отвечай.
И грубиян тоже, — ввернул бурмистр в господскую речь.
Ну, уж это само собой разумеется...
Батюшка Аркадий Павлыч, — с отчаяньем заговорил старик: — помилуй, заступись, — какой я грубиян?.. Разоряет вконец, батюшка... последнего вот сыночка... и того... (на желтых и сморщенных глазах старика сверкнула слезинка).
Помилуй, государь, заступись...
Да и не нас одних, — начал было молодой мужик...
Аркадий Павлыч вдруг вспыхнул:
— А тебя кто спрашивает, а? Тебя не спрашивают, так ты молчи... Это что такое? Молчать, говорят тебе! Молчать!.. Ах, боже мой! Да это просто бунт. Нет, брат, у меня бунтовать не советую... у меня... (Аркадий Павлыч шагнул вперед, да, вероятно, вспомнил о моем присутствии, отвернулся и положил руки в карманы)..." Он тут же тихим голосом по-французски извинился перед гостем и, сказав просителям: " — я прикажу... хорошо, ступайте", повернулся к ним спиной и ушел. "Просители постояли еще немного на месте, посмотрели друг на друга и поплелись, не оглядываясь, восвояси".
Потом, уже будучи в Рябове и собираясь на охоту, автор "Записок" услышал от знакомого мужика, что Софрон "собака, а не человек", что Шипиловка лишь числится за помещиком, а владеет ею бурмистр, "как своим добром".
" — Крестьяне ему кругом должны; работают на него, словно батраки"...
Выяснилось также, что бурмистр "не одной землей промышляет: и лошадьми промышляет, и скотом, и дегтем, и маслом, и пенькой, и чем-чем. Умен, больно умен, и богат же, бестия! Да вот чем плох — дерется. Зверь — не человек, сказано: собака, пес, как есть пес.
— Да что ж они на него не жалуются?
— Экста! Барину-то что за нужда! Недоимок не бывает. Так ему что? Да, поди ты, прибавил он после небольшого молчания: — пожалуйся. Нет, он тебя..."
Оказалось, крестьянин, который теперь жаловался барину, в свое время поспорил на сходке с бурмистром. Тот его начал "клевать", отдал его сыновей без очереди в солдаты... "Теперь доедет. Ведь он такой пес, собака".
Среди крестьян шло расслоение, появились в деревнях свои богачи, новые "господа". Софрон груб, необразован. Любя "показуху", прилепил к скотному двору "нечто вроде греческого фронтона и под фронтоном белилами надписал: "Построен вселе Шипиловке в тысяча восем Сод сараковом году. Сей скотный дфор". А уж дети, внуки богача после отмены крепостного права пойдут, вероятно, учиться, начнут размышлять, захотят поглядеть на мир.
Впереди у многих поколений жестокая борьба за блага.
Лишь после долгих страданий, проб и ошибок, поисков, находок обретут дикие люди способность к иным отношениям. Безнаказанность тогда не опасна.
И какой-нибудь дальний, (очень дальний!) потомок бурмистра окажется вполне достойным всеобщей любви, даже восхищения; как и все остальные.
А пока, пока... Заповеди о любви лишь идеал, ориентир? Может быть, в какой-то мере. Но без идеала, ориентира жить нельзя. И нельзя жить без литературы, пробуждающей "чувства добрые", понимание окружающей реальности, ближайших и отдаленных перспектив.
Может быть, единственная возможность пожалеть того же бурмистра — постараться понять обстановку, условия, сделавшие его таким.
Он бы сам ужаснулся, если бы смог взглянуть на себя из другой реальности, с высоты иных, более человеческих понятий.