(Надевает очки.) Господин советник.
Рамингер. Я ухожу, мне пора в суд.
Эйслебен. Одну минуту, я только прочту письмо. (Читает.) "Почтеннейший и дорогой господин Эйслебен. Помня Вашу сердечную доброту, обращаюсь к Вам с покорной просьбой. Письмо это передает Вам профессор Вертер из Берлина, который объяснит Вам, какого рода помощи мы от Вас' ожидаем. Горячо рекомендую Вам этого человека, моего друга и замечательнейшую личность в Германии. Примите уверение в неизменной преданности. Франц Лист". Очень рад познакомиться. (Жмет Вагнеру руку.) Рад служить вам, любезный коллега.
Рамингер беседует с Вероникой. Вагнер. Благодарю.
Эйслебен. Так вы из Берлина и, стало быть, из самых аванпостов науки. Профессор Вертер, позвольте, дайте вспомнить...
Вагнер (смущенный, оглядываясь на Рамингера). Собственно, я... не вполне профессор... сам я считаю себя только учеником. Дело в том...
Эйслебен. О, узнаю молодую скромность... А-а, вспомнил, вспомнил: профессор Вертер — историк гражданского права, как же, слышал! О, стало быть, вы вдвойне коллега. (Жмет ему руку, не давая опомниться.) Римский цивилист, как и я! Конечно, ученик Вальтера?
Вагнер. Да... конечно... Но только я хотел вам сказать...
Эйслебен (не слушая). Чрезвычайно интересно. Вы меня извините, но такой исключительный случай, и я не могу удержаться от соблазна предложить вам один вопрос. Этоменя давно интересует. Как вы смотрите, Вальтер, и вы у вас в Берлине, на новацию — tres mihi magnus Apollo,— разрешите мои сомнения. (Берет его за пуговицу.) Как по вашему мнению, стипуляция, которая приводит к обязательству, или отклоняет от него sponsor'a, будет новацией или нет? С кем вы согласны, с Гаем 16 или Сульпицием Руфом 17? И с другой стороны, погашает ли Аквилиева стипуляция все тяжбы сторон, или только данные? Важен здесь animus novandi или нет?
Вагнер (беспомощно оглядываясь). Это... это... конечно, весьма спорный вопрос. Эта... гм-гм... си-симуляцид.
Эйслебен. То есть стипуляция, вы хотите сказать?
Вагнер (раздражаясь). Ну да, конечно, я же говорю — стимуляция.
Эйслебен. Виноват, не стимуляция, а стипуляция. Вагнер (не выдержав, гневно). Да какое мне дело до этой стипуляции, будь она трижды проклята!
Эйслебен в ужасе.
Простите... (Проводит рукой по лбу.) Я немного устал с дороги.
Вероника (спешит на помощь). Как тебе не совестно, папа. Господин Вертер едва приехал, устал с дороги, а ты сейчас же пристал к нему со своей противной латынью. Не слушайте его, доктор, идемте лучше в столовую, я угощу вас кофеем.
Вагнер (целует руку Веронике). Благодарю вас, милая фрейлейн. Я действительно немного проголодался.
Рамингер. Мое почтение, фрейлейн, до завтра. (Кланяется.)
Вероника. До свидания, господин советник. Идемте же, доктор, вот сюда.
Вагнер. Благодарю.
Оба уходят— направо.
Эйслебен (стоит в немом изумлении, подняв кверху ладони).
Пауза.
Странный, ut dicitur, профессор. Называет стипуляцию симуляцией, да еще чертыхается. Гм!
Рамингер (со шляпой в руке). Да, чересчур странный. Боюсь, что тут действительно симуляция. Я бы на вашем месте заявил в полицию. По-моему, он такой же профессор, как я... капельмейстер. Совершенно подозрительный субъект.
Эйслебен (в испуге). Что вы говорите, советник! Друг Франца Листа!
Рамингер. Я уверен, что это какой-нибудь агитатор — бунтовщик из Саксонии или Раштатта, приехавший поднимать рабочих. Увидите, я его поймаю. Ну, мне пора. Прощайте. До завтра!
Эйслебен. Прощайте, советник. Да, могу вам сообщить (оглядывается) по секрету, что Вероника... она согласна, дорогой советник.
Рамингер (жмет ему руку). Буду счастлив услышать это завтра от самой фрейлейн Вероники. До завтра. (Уходит.)
Эйслебен (один). Советник чересчур подозрителен. Хотя, действительно, странный... гм... профессор. (Достает письмо.) "Горячо рекомендую Вам этого человека, моего друга и замечательнейшую личность в Германии". За-ме-ча-тельнейшая личность в Германии! (Прячет письмо.) И все-таки, зачем чертыхаться?
Входят Вероника и Вагнер.
Вероника (живо). Папочка, ты один? (Оглядывается.) Можете говорить, мейстер советник уже ушел. Папа, оказывается, это Рихард Вагнер, композитор, автор "Тангейзера" и других опер. Подумай, какое совпадение. Только он и не думал жечь театра. Это все газеты наврали.
Эйслебен от изумления садится.
Эйслебен. Как Рихард Вагнер? Так вы не профессор Вертер? Вот так стипуляция, х1 сИскиг.
Вагнер. Простите меня, профессор. Давая вам письмо Листа, я должен был сейчас же сказать свое настоящее имя, но ваши слова о Вагнере, поджигателе театров, а главное присутствие этого советника помешдли мне это сделать. Конечно, я никогда не изучал римского права. Я музыкант и поэт, а теперь я ^беглец и изгнанник. Прошу у вас помощи и приюта.
Эйслебен (вставая, с достоинством). Кто бы вы ни были, но если вы просите крова и защиты — я и мой дом к вашим услугам. (Протягивает ему руку, которую Вагнер жмет.) Вы мой гость — этим все сказано.
Вероника (радостно). Видите, мейстер, я вам говорила.
Вагнер. Франц Лист был прав. Узнаю вас в этом ответе. Но все-таки я должен рассказать вам о себе, чтобы вы знали, кого приютили. Лист — музыкант, как и я, но вы, вы должны знать, что я политический беглец и даже революционер.
Эйслебен (садится). Революционер! Так и есть! Советник был прав!
Вагнер (садится). Да, революционер. (Воодушевляясь.) Когда саксонский король распустил парламент, когда черные дапы тиранов протянулись к германской свободе, я вместе с другими схватил ружье, чтобы защищать нашу единую конституцию, нашу великую хартию вольностей, которую лучшие сыны народа создали с таким трудом в великий год пробуждения.
Эйслебен (подпрыгивая на стуле). Верно! Лучшие сыны народа! И Гагерн впереди всех!
Вагнер. Сначала мы взяли верх. Но потом пришли пруссаки, и мы не могли устоять. Пруссия совершила подлое Дело. Она нарушила мир Германии, она наступила солдатским сапогом на святое дело свободы.
Эйслебен (в сторону). Верно! Верно! Я всегда это говорил. И Генрих Гагерн тоже! Вашу руку, доктор!
Йероника (смеясь). Папа, да ты и сам революционер!
Эйслебен. Да! Если революция подымает меч за свободу... тогда и я... революционер. Да! И я!
В а г н е р. И вы, и все лучшие немцы, доктор! Да, но началась жестокая расправа, и, спасая свою голову, я должен был бежать из Дрездена. Долго бродил я усталый, голодный, без вещей, без копейки денег, пока не добрался до саксонской границы, мимо патрулей, которым едва не попался. В Хемнице 18 я нашел моих родственников... но родственники не приняли изгнанника...
Вероника. Сколько вы перенесли, мейстер!
Вагнер. Наконец, я добрался до Веймара и здесь у моего друга Франца Листа в первый раз вздохнул полной грудью... Там, в прохладных аллеях парка и тихих коридорах театра, все дышало искусством и старой немецкой поэзией. Здесь меня знали как поэта, и мой любимый "Тангейзер" 19 шел на этом славном театре. Я уже начял думать о будущем... как вдруг (с горечью) вчера, как раз по время репетиции "Тан-гейзера" пришел из Дрездена приказ о моем аресте...
Вероника. Господи!
Эйслебен. Да, longas regibus esse manus — у царей длинные руки.
Вагнер. Да, и эти руки достали меня в Веймаре... И вот я снова беглец. Бросив милый город и милый театр, бросив Тангейзера и свою дирижерскую палочку я снова бежал, не смея больше ступить на немецкую землю. Я должен бежать за границу... в Париж... бежать, унося на сапогах пыль немецкой земли, а в сердце — милые немецкие саги, родную немецкую печаль... О, вы, дорогие мечты... Мечты лесов и полей, мечты звезд и луны, вечерние мечты о'деревенском колоколе, который звонит сигнал гасить огни, о милой немецкой девушке, которая улыбается так нежно, с такой материнской лаской. (Целует руку Веронике, низко склонив голову. Потом подымает ее с новой энергией.)
Вероника. Вы вернетесь, вы вернетесь, мейстер. Вы вернетесь знаменитым, признанным всей Германией.
Вагнер (убежденно). Да, я вернусь! Но пока я изгнанник. И вот о чем я прошу вас, профессор. Мне нужно скрыться на несколько дней,— Лист говорил мне, что у вас есть родственник Вернедорф в имении около Иены.
Эйслебен. Ну, конечно, Вернедорф — брат моей жены.
Вагнер. Так вот помогите мне пробраться к нему и прожить там несколько дней, пока мои друзья достанут мне денег и паспорт.
Вероника. Ну, конечно, чего лучше — у дяди целая усадьба.
Эйслебен. Превосходный случай! .Как раз сегодня приехал в город приказчик Вернедорфа Миллер. Завтра-он поедет обратно и может взять вас с собой. Я напишу Верне-дорфу, а в воскресение, приеду сам. А завтра не могу — лекции.
Вагнер. Благодарю вас от всего сердца.
Эйслебен. Я сегодня пойду и разыщу этого Миллера. Он обыкновенно пропадает в трактире "Золотого Гуся", там и его лошади. Бездельник, пустая голова. А потом поужинаем, выпьем бутылочку, другую, а завтра и в путь. Ну, а пока до свидания,, посидите с дочкой, она вам п-оиграет на фортепиано. Да, что-то хотел вас спросить, все время думал, ну, ничего, потом вспомню. До свидания. (Уходит налево и сейчас оюе возвращается.) Чья это собака в передней? Какой-то щенок.
Вагнер (быстро). Ах, простите! Я совсем позабыл, это моя собака. (Бежит в переднюю и возвращается со ьирнком.) Должно быть, он заснул, бедняга.
Вероника. Ах, какой несчастный щеночек! Где это вы взяли, мейстер?
Вагнер. На последней станции перед Иеной. Он валялся в пыли на дороге и пищал так жалобно и смотрел такими человечьими глазами... Я не мог удержаться.
Вероника. Боже мой, мейстер! Где же вам с ним возиться, когда... ведь вы...
Вагнер (смеясь). Сам не знаю, где преклонить голову... Правда, фрейлейн, глупо, — я сам теперь вижу.-Посмотрите, какой он несчастный, фрейлейн.
Вероника. Бедный, он ничего не ел; смотрите, какие смешные лапы. Папа, я возьму его себе, хорошо? Я сейчас дам ему молока, бедняжке. (Уходит.)
Вагнер. Что за милая девушка ваша дочь, профессор! Эйслебен (задумавшись). А-а... Э-э... А, вспомнил. Все время— думал и забыл. .
Вероника вернулась и села.
Эйслебен. Так это не вы сожгли театр в Дрездене?
Вагнер (смеясь). Нет, любезный профессор, это глупая ложь. Рихард Вагнер не сжег еще ни одного театра, хотя многие и заслуживали этого.