Он строг. Ему расскажут, и меня за порог не выпустят... Как мы потом встретимся?
— Я поговорю с ним. Хорошо? Вы разрешите?
— О чем? — испуганно спросила Маша.
— Я скажу ему... Я спрошу у него... может, ему учитель надобен?
— Надобен! Но он хотел найти человека скромного, тихого.
— Тогда я не подойду. По вашему мнению, я нескромен?
— Немножко есть, — ответила Маша, усмехнувшись. — Но если бы меня спросили совета, я бы сказала: можно вас пригласить... с испытательным сроком, разумеется.
— Чем я заслужил такое недоверие? Я вас обидел?
— Вовсе нет... И все же у вас есть тайны... Признайтесь, есть?
— Помилуй бог, какие?
— Я знаю, вы сочиняете.
— Да, — как-то неуверенно проговорил Иван. — Но кто вам сказал?
— Томара рассказывала. Ей вы читаете, а мне...
— Ничего я не читал ей. А вам хотел прочесть. Но откуда она знает?.. Ах да, от поселян, им я кое-что читал. Вот и разнеслось.
— Забудем об этом. Бог с ней... Прочтите, прошу вас. Вот здесь постоим, а вы читайте.
Они остановились возле большой, с поникшими ветвями вербы. Отсюда никто их не видел. Они же могли видеть весь хутор и заречные луга, расстилавшиеся до самого горизонта.
— Хорошо. — Иван достал из внутреннего кармана несколько листков. — Одно прошу — не взыщите, здесь только начало...
— Так и быть, приступайте.
Он начал читать. Сначала робко, волнуясь, едва слышно, но постепенно вошел в роль, умело стал оттенять голосом авторскую речь и речь героев.
Маша надеялась услышать обычные вирши бродячих бурсаков, каким поначалу представлялся ей и томаровский учитель, но тут было что-то другое, во всяком случае, на бурсацкие произведения — помесь старорусских и местных речений с претензией на так называемый высокий стиль классических од — не было и намека. Она услышала живую разговорную речь, удивилась, затихла, исчезла с лица ироническая улыбка; она разволновалась и недоверчиво, тихо, словно боясь произнести вслух это слово, спросила:
— На малороссийском?
Иван прервал чтение:
— Вы не одобряете?
— Напротив! Очень рада! Ведь это... ведь это наш родной язык!
— Да, вы правы, Маша, это наш украинский язык.
— Матушка моя, когда была жива, и отец мой, когда-то он был сотником в Чигирине, и мой дядюшка, и все-все говорят так, как вы... как вот написаны эти строчки... Читайте же!
Иван развернул еще один листок. Маша, затаив дыхание, прижав руки к груди, слушала и, по мере чтения, беззвучно, еле сдерживаясь, смеялась. Когда Иван подошел к месту, где говорилось о пребывании Энея у Дидоны, он остановился и сказал:
— Здесь у меня не закончено... И знаете, сегодня, когда увидел танец этого казака... сложились строчки.
— Это Герасим Свербиус танцевал.
— Я обязательно напишу здесь так: "I "не до солi" примовлявши, садив крутенько гайдука".
— Складно. А дальше?
— Все пока.
— Жаль. — Маша приблизилась. Стала совсем близко. — Вы обязательно продолжайте. Интересно, что же будет дальше с вашим героем?
— Пока я и сам не все знаю... Но обещаю: в следующий раз прочитаю вам продолжение.
— Когда же? — вырвалось у Маши. — И можно ли переписать? Я бы читала... И вообще.
Иван взял Машу за руки, чуть пожал их.
— Обещаю, но чуть позже, надо еще поработать.
— Спасибо! — Она робко ответила на пожатие.
— Если бы вы знали, Машенька, как важно то, что вы сказали нынче. Я словно родился снова. Вы вдохнули в меня жизнь. Я знаю, зачем живу, во имя чего живу. Я буду продолжать, если это так важно...
— Конечно! — горячо сказала девушка. — Очень важно! До сих пор я не видела ни одной книги на нашем родном языке. Ведь так его можно и забыть. Правда?
— Святая правда! — Иван не отпускал ее рук. — Машенька, если б вы знали, как я соскучился... Как мучительно не видеть вас. — Иван осторожно привлек девушку к себе. — Когда я снова увижу вас?
— Не знаю, — пролепетала Маша. — Вы далеко от нас. А скоро — зима. Если б где-нибудь... вы жили ближе.
Она умоляюще и ласково смотрела на Ивана, не отводила его руки и, понимая, что нравится ему, волновалась, становясь от этого еще привлекательней. В это время в леску послышались чьи-то торопливые шаги. Маша испуганно отстранилась:
— Сюда идут! Наверно, меня ищут. Прощайте, Иван Петрович! И... приходите! Я буду ждать!
Маша побежала. Между деревьями замелькали ее плахта, платок, сапожки, Иван смотрел, как она бежит, как тяжело колышется коса на корсетке.
— Машенька! — позвал он тихо. — Обернитесь! Пожалуйста!
Будто услышав его зов, она обернулась, кивнула ему я тут же скрылась за деревьями.
Так Иван Петрович встретился с Машей второй раз...
Он смотрел на заснеженные деревья вдоль дороги, на смутное, плывущее в белом тумане солнце, но видел только ее глаза, ее лицо, ее улыбку, то радостную, то смущенную, но бесконечно дорогую.
Помнил, как бежал в тот день обратно в Коврай, как ничего вокруг, кроме нее одной, не видел. А потом у себя в комнате, отставив ужин, принесенный предусмотрительной Дарьей, достал нарезанные листки бумаги и стал записывать все, что видел в хуторе: и танец, и песню, услышанную от старого казака Свербиуса, исписанные листки перечитал, исправил неточности и принялся писать снова.
Он потерял счет времени, не заметил, как в комнате стало сумеречно, потом и совсем темно, он писал, пока буквы не стали наползать друг на дружку, только тогда зажег свечи. Он не вышел в гостиную, не вышел и к ужину, сказавшись больным, и все писал и писал, писал до самого утра и лишь под утро, уставший и радостный от сознания, что совершил в эту ночь, уснул не раздеваясь. В понедельник — впервые за все месяцы в доме Томары — опоздал к уроку...
— Иван Петрович, что с вами? Вы что? Сочиняете? На ходу?
Услышав обращенный к себе вопрос, Иван очнулся. Увидел рядом сидящую в санках Марию — только не ту, с которой только что разговаривал.
— Сочиняю? — переспросил он, вспомнив разговор с Марией Голубович. — А вы откуда знаете?
— Откуда? Да это давно не секрет. В Коврае все знают об этом. Впрочем, поселяне узнали раньше нас.
— То, что я пишу, вам все равно не интересно.
— Напротив, очень даже интересно... Что может написать домашний учитель в нашем Коврае? — Мария явно насмехалась, а ему не хотелось отвечать, у него хорошее настроение: как-никак он еще сегодня увидит Машу. Зачем же сердиться, обижаться на мелкие уколы? Пусть себе потешится.
— Тогда погодите, почитаю, вы увидите, что можно кое-что написать и в Коврае, — в тон ей сказал он.
— Иван Петрович, а вы не ответили, с кем однажды гуляли в леску? — спросила вдруг Мария.
И он вспомнил третью встречу. Маша возвращалась тогда из соседнего села, куда ездила за лекарем для дядюшки, и совершенно случайно увидала его.
Они были вдвоем недолго, может, всего десять минут, и перекинулись-то всего несколькими фразами, он не хотел задерживать ее — в санках сидел лекарь и она торопилась. Он был рад ей, она тоже. Маша сказала, что все время ждала его, а он почему-то не приходил. Он обещал прийти. Хотел добавить еще, что если бы мог, то обязательно поселился где-то рядом с ней, чтобы видеть ее каждый день, говорить с ней, поверять ей свои думы и мечты. Но неподалеку стояли санки, а в них — лекарь, где-то ждал больной. Иван успел лишь сказать, что, как только у него будет свободный день, он придет. Видимо, кто-то и видел их тогда. Об этом и говорит нынче томаровская племянница. Не может забыть почему-то...
Золотоноша не заняла много времени. Мария сложила в санки свои покупки, и они тотчас тронулись в обратный путь.
Иван не захотел задерживаться у знакомых Марии, где их оставляли отобедать, наотрез отказался от ночлега, и Мария вынуждена была согласиться. Он все поторапливал Лаврина, хотя тот и так подстегивал лошадей, не давая им ни минуты передышки.
Мария молча наблюдала за учителем и почему-то загадочно усмехалась. Он заметил эту улыбку и спросил, что она означает.
— А вы не догадываетесь?
— Ни малейшего понятия.
— Знаете, кто выдумал эту поездку? Мне, думаете, нужны игрушки?
— Догадываюсь, — ответил Иван спокойно. Ему не стоило особого труда догадаться, и теперь не удивился признанию Мария. Конечно, это придумала госпожа Томара ради своего чада. А он бы, разумеется, не поехал, если бы не заманчивое предложение побывать у Голубовичей.
Мария кивнула:
— Но это еще не все, сударь.
— Что же еще?
— Нам никто не поручал приглашать Голубовичей. И мы к ним не заедем. И день ангела тетушки будет чуть позже, кажется, не то в июне, не то в августе, — весело рассмеялась Мария. — Извините, запамятовала.
— Да, смешно, — сказал Иван. — Очень смешно. Впрочем, что ж, как говорят у нас в Полтаве, дело хозяйское.
И, закрывшись полостью поплотнее, откинулся назад и замолчал. Мария обращалась к нему еще с каким-то вопросом — он отмалчивался. Вот, значит, как с ним можно поступать. Ни стыда у них, ни совести. Лучше бы встать я пойти пешком, только бы не сидеть рядом с этой слишком развеселившейся девицей.
Мария вдруг, прислонясь к Ивану, прошептала:
— Почему вы такой... холодный? Ну разве так можно? Вы же не слепой, надеюсь?
Иван насмешливо покосился на ее капризно припухлые губы.
— Вы угадали, сударыня... Домашнему учителю иным быть не позволено. Он должен быть и слепой, и холодный. Над ним еще можно и посмеяться, не приняв в расчет, что он тоже человек и что у него есть честь, совесть... Все можно тем, кто платит. Однако, сударыня, над душой-то вы не вольны... Лаврин!
— Слушаю, пан учитель, — обернулся кучер.
— Останови!
— Что вы, Иван Петрович! Я прошу вас, это ведь шутка.
— И я так думаю. Но мне, пожалуй, лучше пройтись... Замерз я. Пробегусь и согреюсь... Погоняй, Лаврин!
Иван остался на дороге. Санки умчались мимо придорожных посадок.
Гудели тополя, плыли над ними белые разорванные облака, мельтешил снежок, красноватый в лучах предвечернего солнца. Впереди был ненавистный Коврай, ненавистный дом и эти лощеные, раздобревшие господа, а чуть в стороне, за перелеском, угадывался хуторок — небольшой, почти неприметный в степи. Как хотелось Ивану уйти туда сейчас же, бросив опостылевшую работу с томаровским недорослем. Но примут ли его там? Может быть, Голубович уже нашел учителя для своих ребятишек — скромного, тихого?
Иван еще раз обернулся, еще раз посмотрел на лесок, за которым скрывался хутор Голубовича.