Спектакль

Володимир Дрозд

Сторінка 2 з 41

Только выехал за село, глядь, на полевой дороге, на клинке, как мы говорим, там еще овражек неподалеку, знаешь, куда пацанами за щавелем бегали, стоит Петрунина "Волга". Не запертая. Ключи на сиденье.. И никого вокруг. Я съездил к трактористам, возвращаюсь — стоит, как и стояла. Я — к мачехе, не ночевал ли Ярослав. Нет, говорит, не ночевал. Заезжал еще днем, походил с полчаса по огороду и попрощался. Так, может, позвонить начальнику милиции?

Самута попросит до его приезда никому не звонить, вызовет служебную машину и поспешит в наше родное Полесье, в живописный край лесов, рек и озер, как пишут в рекламных буклетах для туристов и на страницах посредственных романов.

Захватывающий, динамичный сюжетец я придумал!..

Глава лирическая

СВИНЬЯ НА СТЕРНЕ

Многое забылось, а это живо до сих пор: клинышек поля в стерне, окутанный утренним туманом, медленно, словно во сне, уплывающим к оврагу; скирда еще золотой соломы, на скирде — неподвижный аист, под скирдой белоголовый малец с книгой на коленях, а в ложбинке, где полегшая пшеница с осыпавшимися колосками, бело-розовая свинья, похожая на облако, подсвеченное предзакатным солнцем.

Воспоминание такое четкое, так глубоко врезалось в память, что, кажется, существует отдельно от меня: достаточно сесть в машину, промчаться двести километров, отделяющих Киев от Пакуля, свернуть, чуток не доезжая до села, у старого колхозного сада на грунтовую дорогу, что вьется мимо сельского кладбища, овчарни и Демьяновой риги, к нашему хутору, и я увижу все это наяву: стерню в паутине тумана, похожую на белое облачко свинью, брюхастую, раздобревшую за лето, а под скирдой соломы, на которой проводит последние летние деньки перед путешествием в теплые края аист, — самого себя. В лабиринте жизни это воспоминание для меня — как нить, сулящая счастливое возвращение под голубое небо из самых темных и глубоких закоулков в мир, который с каждым днем отдаляется, но не меркнет, а живой блеск его, отдаляясь, становится все тревожнее.

Я смело, порой безоглядно, шел по лабиринту жизни, потому что жила в душе уверенность, что в любую минуту, стоит лишь захотеть, смогу вернуться назад и начать жизнь сначала, уже иначе, совсем иначе.

Я жил так, будто у меня, как у спортсмена, впереди есть еще одна попытка, а может, даже и не одна…

И вот я уже возвращаюсь, пока что в мыслях.

Я всегда любил лето, летом длинные дни и можно с рассвета до сумерек, когда буквы уже начинают сливаться, читать книги. Не любил ночей, особенно осенних и зимних, — спать родители укладывались рано, отец или мачеха фукали на ламповое стекло: "Нечего на глупости керосин жечь!" — и мой спасительный, мой книжный мир покидал меня с последним миганием фитиля. Еще я не любил полудня: мачеха возвращалась с поля уставшая и злая, костерила меня и за траву, что мало нарвал, и за воду — мало наносил, и за свинью, что худая, за то, что теленок не растет, что много хлеба съел и молока много выпил, — по мнению мачехи, я виноват был во всех бедах мира, а главное — в горьком горюшке ее судьбы. В обеденные часы я старался не попадаться ей на глаза с книгой в руках. Одну книжку, а была то повесть о путешествии на Венеру, настигло возмездие: изрубленная топором, которым мачеха секла траву для свиньи, она обогатила рацион нашей Рохли. Духовная пища вечно голодной свинье явно пришлась по вкусу — ни клочка бумаги не нашел я потом в вылизанном корыте.

Теперь, глядя на корешки своих книг (сколько убито времени), я думаю: вот они, неиспользованные резервы для развития свиноводства!.. Видите, во мне даже юмор прорезался…

После обеда хуторские женщины тянулись к лавочке у нашего двора. Мачеха, на ходу дожевывая горбушку хлеба — так и не успела за хлопотами поесть, — хватала тяпку и тоже спешила к женщинам. Звено уходило в поле. Я стелил на крыльце, в тени, отцову шинель, в изголовье клал фуфайку и — о мои сладчайшие часы! — читал. Нет, я не читал, я жил в волшебном мире, пока не спадала жара и из хлева не выползала разморенная дневным сном, благодушная, но уже растревоженная своими колосковыми видениями Рохля. Она долго чесалась о крыльцо, а если я, зачитавшись, не проникался ее беспокойством, дергала за полу шинели. Не отрывая глаз от страницы, я поднимался и брел через двор как лунатик, распахивал калитку. Свинья подплывала ко мне, приостанавливалась, прогнув широкую спину. Я боком садился на спину Рохли, правой рукой хватался за жесткую щетину на ее загривке, держа перед собой в левой раскрытую книгу. Свинья, похрюкивая, словно интересуясь, о чем там пишется, трогалась с места. Дорогу она знала хорошо. Выбравшись со двора, сворачивала в улочку, узкую, тенистую, сокрытую под шатром сплетенных ветвей, в гуще которых желтыми фонариками светились груши-спасовки, да то и дело вспыхивали солнечными лучиками иволги. Но я не замечал ни этого зеленого тоннеля, ни груш над головой, ни золотистых птичек; в эти минуты я вместе с героем книги врывался в опочивальню красавицы, снимал меч и, трагически нахмурив брови, вопрошал: "Молилась ли ты на ночь, Дездемона?"

А свинья тем временем уже брела мимо Общего двора, где росли одичавшие, неухоженные — ничьи — яблони, а в воронках от бомб все лето стояла вода. Но я был уже принцем Гамлетом, бродил по замку датских королей и мучился вопросом: "Быть или не быть?" Свинья, покачиваясь, плыла мимо Демьяновой риги, где жили совы, мимо силосных ям, густо обросших пасленом, его темными гроздьями я лакомился поздней осенью, но в это мгновение я не думал ни о совах, ни о паслене, я был Ромео, в склепе семьи Капулетти глотал яд и восклицал глухим предсмертным голосом: "Вот так я с поцелуем умираю!.."

Наконец я отрывался от книги, поднимал голову, и перед моими воспаленными от непрерывного чтения глазами, словно декорация к спектаклям по Шекспиру, возникало сельское кладбище: ничем не огороженный участок поля с зелеными волнами старых могил, кресты на которых подгнили и упали, а может, их спилили в войну, когда зимы были суровыми, а топить было нечем. Чуть дальше от дороги кресты еще кое-где виднелись, серые, в лишайниках, казалось, они сами растут из земли, стебли странных, неземных растений, выбеленных дождями, ветром и солнцем. Свинья привычно сворачивала на жнивье и направлялась к скирде. У скирды я соскальзывал с ее спины в солому, а Рохля шла к ложбинке, утыканной колосками. Я снова нырял в книгу, как в воду с открытыми глазами, — на долгие часы.

И только когда буквы уже сливались в темную полоску, я замечал, что день кончился и поле окутали сумерки. Я брал охапку соломы, шел от скирды к лощинке, поджигал солому и читал, наклонясь к огню, пока не подходила Рохля и деликатно, но настойчиво напоминала о себе. Я удивленно оглядывался вокруг. Вечернее небо уже брызгалось на землю звездным молоком. Кресты на кладбище вытягивались аж до хмурых туч на горизонте и щекотали сладким ужасом. Я скручивал плотный жгут соломы, зажигал его, садился верхом на свинью, и по освещенной соломенным факелом дороге мы медленно возвращались домой…

Глава-воспоминание

МОЯ ХАТА

Неужто это я стою на коленях на подоконнике в своих полотняных, крашенных бузиной штанах и прижимаюсь к заплаканному стеклу, как жмется подо льдом к отдушине рыба?!

Что общего между мной, Ярославом Петруней, известным, импозантным, перспективным и т. д., и этим зареванным мальцом с босыми, синими от холода ногами?

Ни-че-го!

А хата — что ж, хата моя, от нее я не отрекаюсь. Я вырос из своей хаты, как вырастает подсолнух из семечка: зернышко набухло, проросло, стебель поднялся к солнцу, а шелуха догнивает в земле.

Не переношу слюнтяйской болтовни про рай в хатах под стрехами.

Не было рая.

Вот он, тот мальчуган, из которого вырасту я, — в пустой холодной хате, распластанный на окне. Я словно примерз лицом к стеклу и боюсь оглянуться назад: из-под печи, из-под пола, где пищит голодный котенок, ползут сумерки, вестники ночи, их мохнатые лапищи касаются моих плеч, я реву ревмя. За окном светлее, но там морось, и пятна грязного снега на огороде, и серый двор, и корова по брюхо в грязи, грустная и будто тоже заплаканная, капли стекают по ее морде. А сумерки за моей спиной все гуще, они заполняют хату, и я задыхаюсь. Темнеет во дворе, ночь заглатывает скособоченный хлевец, огород в заплатах снега, корову, стожок сена, весь мир. Сердце мое уже не бьется, оно онемело от страха и одиночества; полумертвый, я соскальзываю с подоконника на лавку, зажмуриваю глаза, чтоб не было так страшно, и прыгаю на пол, под которым тоже черная пропасть, пристанище всех земных и небесных страшилищ, перебегаю хату, с пола — на лежанку (а страх уже хватает холодными лапами за плечи), с лежанки — на печь, и наконец ныряю под рядно.

Не могу вспоминать спокойно.

Иногда мне хочется тряхануть мир, как грушу, и вопросить его владыку, с детства спокойно взиравшего на меня с наших икон: за какие такие грехи мучил меня, господи?!

Какие грехи у ребенка?

Разве что платил за будущие грехи?

Теплая печь немного успокаивает. В закутке, возле рукавичек с семенами, знакомо скребется мышь, я радуюсь этому звуку — все ж душа живая в хате. Но чем дальше к ночи, тем более чужой становится хата: кто-то страшный шлепает по полу, кто-то возится под полом, кто-то гремит горшками да чугунами, хоть я знаю — некому греметь, потому что мать на ферме, доит коров, а отец на лесозаготовках, приезжает домой лишь по субботам.

Не верю литературным басням про хаты, благоухающие целебными травами. В нашей хате пахло сыростью, гнилой картошкой, помойным ведром, запаренной в чугунах половой, курами, что зимовали под печью, мышами, портянками, которые сохли на лежанке, мокрой овчиной и — зимой — холодом. В стужу, когда изморозь висела на окнах белыми космами, мать стелила у печи солому и заносила в хату маленьких поросят, и телок жил в хате, если корова телилась зимой. В морозные зимы посреди хаты мастерили печурку из старого ведра, щели замазывали глиной, но и печурка, и длинные, под потолок, трубы дымили, гарь висела едким облаком, еще и отец непрерывно, дни и ночи курил самосад…

Не верьте сентиментальным сказочкам о рае в хатах. Их писали люди в таких вот, как мой, кабинетах, за письменными столами красного дерева.

1 2 3 4 5 6 7