А когда на следующее лето снова приехала со стариком архитектором к ним на дачу, была молчалива, строга и неприступна, и так до сего времени; потом в жизни Ярослава было много женщин, но та грозовая ночь запомнилась, воспоминание волновало и поныне, потому что в той ночи, в отличие от множества похожих, было что-то истинное, когда он по-настоящему хотел женщину, а женщина хотела его; воспоминание это было как дуновение свежего воздуха в прокуренной, задымленной комнате; а что ему еще вспоминать?!
Ксеня шла к телефону медленно, полусонная, но, услышав Натальин голос, ожила. Эти две женщины держали на своих плечах гаражный кооператив "Эдельвейс". Название кооператива придумал Ярослав. Когда-то именем этого полулегендарного цветка называл Ксеню, родившуюся в Карпатах. Наталье после развода и раздела имущества досталась только машина; гараж, находившийся во дворе дома, остался за архитектором, ветераном и пенсионером. У Петруни был гараж во дворе чужого дома, Ярослав купил его еще тогда, когда обзавелся "Запорожцем", сумел оформить, что тоже стоило сил и нервов. Но теперь гараж сносили вместе с домом. И Ксеня развернула бурную деятельность. Неужто это она — застенчивая голубоглазая гуцулочка, что пела для него всю ночь в лодке, посреди горного озера? Диву даешься, как она вписалась в городскую жизнь, что бы он делал без ее энергии и практичности? Выступала она, правда, все реже, теряла голос, на столичную сцену не приглашали, а слоняться по районным и сельским площадкам ради заработка не было необходимости, он зарабатывал достаточно.
— Слу-у-ушаю. Уже утро? Я еще с закрытыми глазами. Звонил? Почему же он мне не позвонил? Действительно, вчера мы вернулись поздно, были на банкете. Правда, хозяйка считала бутерброды с икрой и красной рыбкой. Ну ты же знаешь мою слабость — люблю посплетничать. Так что он хочет? Я же ему сказала: в кооперативе он будет, если возьмет на себя бетон. Как не может?! Он ведь договорился со своим однокурсником, директором бетонного завода. Мы не филантропическое общество, а гаражный кооператив. Достал дубленку? С этого и надо было начинать. Слышишь, Ярославчик, канадская дубленка, я о ней давно мечтаю. Конечно же берем! Берем, да, Ярославчик? Ну любименький мой, кивни головой. Пусть привозит, я буду дома. Лучше всего между двумя и тремя часами. Но как же теперь мы достанем бетон?
Он чувствовал себя изработавшейся лошадью, которая бредет в конюшню, но у самых ворот ее вдруг хлещут кнутом и снова загоняют в упряжку. Давно уже мучила его мысль о новой повести — крик души. Написать ее хотелось в полную силу, без спешки, без оглядки на критиков.
— Любимый, Наталочка спрашивает, сможем ли мы завтра заплатить за дубленку, две тысячи?
— Конечно, дорогая.
Спрашивает для порядка. Знает, что сможем. Привыкла, что деньги есть всегда. А нет — аванс в издательстве. Издательству нужны рукописи "на современную тематику". Серьезные, глубокие произведения — удел других писателей. Петруня откликается "на современность" немедленно. Легко, профессионально… Повесть — настоящую, для души — придется отложить на потом. Чтобы ее написать, надо чернила разбавить собственной кровью. Да и неизвестно еще, как примут в издательстве. Возможно, придется убеждать, отстаивать. Ксеня от канадской дубленки не отступится. Даже если дубленка окажется узкой. Ксеня похудеет: слава диете. Написать что-нибудь веселенькое — про собственное детство. Для детского издательства. Веселого в его детстве почти не было, но фантазия писателя — всесильна. Фантастическая литература — о послевоенном Пакуле… Можно сразу требовать аванс. Под тему. А повестушку потом, когда-нибудь. Все прекрасно. Семейный бюджет. Сберкнижка — словно колодец, который не высыхает. Он настоящий мужчина. Мужчина ценится по тому, как он обеспечивает семью. Первейшая обязанность. Правда, и сам уже привык иметь свободные деньги. Сладкое чувство — доставать деньги из кармана, не имеющего дна. Компенсация за безденежье в детстве. Как плакал он под дверью клуба, когда приехал кукольный театр, а десяти копеек на билет не было. Как мечтал о лыжах. О коньках. О портфеле. О конфете. О булочке. Хватит. Запретить себе воспоминания. Лишние стрессы. Все прекрасно. А детство — черный сон. Который никогда не повторится. Японский вельветовый костюм ему к лицу. И розовый батник под костюм. Итальянский кожаный плащ. Кожаную кепочку, это молодит. В зеркало — словно Нарцисс в речную гладь. Взять "дипломат" и поцеловать Ксеню в щечку. Не отрываясь от телефона, Ксеня ответила воздушным поцелуем. Все прекрасно.
— Подбросишь меня к школе?
— Конечно, — ответил сдержанно, чтобы не выказать радости: хоть до школы проедет с сыном.
Чудесное утро. Приятно возбуждает. Хочется жить. Солнце золотило кузов автомашины. Журнал "Америка", небрежно брошенный на сиденье. Книги Ярослава Петруни. Для работников автоинспекции. Пока разогревался мотор, сын листал журнал, откинувшись на спинку переднего сиденья.
— Па, выдай пять червонцев на американскую ракетку. Мама сделала мне теннисный корт.
— У меня денег — только на банкет.
Орест отложил журнал, насупился. Поскупился, уже сожалел Ярослав, а лишнего сын не попросит. Чем он хуже других, тех, у кого американская ракетка или итальянские вельветовые джинсы? Пусть наверстывает — за отца. Но отступать — непедагогично. Даст деньги завтра. Что ж, заработает и на ракетки. Еще одна страница. Еще пять страниц. Еще десять страниц. Отпечатанных на машинке. Югославской, изготовленной по западногерманской лицензии. Очень удачная конструкция. Никаких физических усилий — кажется, клавиши сами выстукивают. Когда-то подсчитал, сколько платят ему за одну страницу. С переводами, переизданиями. Весьма приличная сумма. Он еще здоров. За день может намолотить двадцать страниц. Писать профессионально — писать быстро. Краем глаза Ярослав наблюдал, как сын открывает на передней панели вещевое отделение. Жвачка, американские сигареты, валидол — гасит запах спиртного. В глубине шкатулки, за сигаретами, — коробочка с французскими духами. Духи Ярослав вез Маргарите. Надо было спрятать в "дипломат"!
— О, настоящие французские! Везешь артисточке, па? Не бойся, не скажу маме, хоть ты и пожалел для меня пять червонцев…
Петруня нащупал в кармане — он любил носить деньги без кошелька — полсотенную купюру и молча положил на колени сыну.
2
Он верит в магию слова. Главное — чаще повторять: все чудесно. И будет чудесно. Его жизнь — сбывшийся сон. Письмо из Тереховки, от бывшего учителя, ныне уже пенсионера, когда-то баловался стихами: "Часто вспоминаю вашу веру в будущее, уважаемый Ярослав Дмитриевич, размышляю о вашем удивительном взлете…" В юности снилось, что он ведет роскошную машину, дорога стелется под колеса, ощущение полета. Восемнадцатилетним юношей впервые приехал в Киев поступать в университет. Снимал угол на Крещатике и очень удивлялся, что в городских квартирах уборная — рядом с кухней. Тогда же впервые увидел поезд — на киевском вокзале. В восемнадцать лет — впервые! — поезд и теплую уборную…
А через каких-нибудь два десятка лет сидеть за рулем собственной "Волги" и мчать по шоссе, на обочине которого торчал с протянутой рукой, чтобы за рубль в кузове грузовика добраться до поворота на Тереховку. Надо быть благодарным судьбе. Ценить и радоваться достигнутому. Радоваться жизни. Это чудесно, управлять собственной роскошной машиной, покорно подчиняющейся твоей воле, наматывать на колеса асфальтовую ленту дороги и знать, что сегодня тебя ждет только самое приятное. Слава и — как почетная награда, как приз — Маргарита. Девятнадцатилетняя, с длинными, стройными ногами. Созданная для любви. А на обочинах — яркие всполохи георгин в палисадниках, и златохвостые петухи, и желтобокие яблоки в блестящих цинковых ведрах и эмалированных мисках, венок лука на клямке калитки — вспыхнул солнцем за окном машины и исчез, и уже не лук, а поздние, темно-красные помидоры, словно нарисованы на последних воротах, у которых и предлагает себя автопокупателям. Осень — монисто из коротких ярких вспышек, нанизанных на серую нитку трассы, — побуждала к философским размышлениям. Все это такое преходящее — и солнечный сентябрьский день, и дорога, и георгины, яблоки и помидоры у дворов, по сторонам асфальтовой ленты, все это — мгновения по сравнению с вечностью, небытием, из которого появляемся и в которое возвращаемся после короткой жизни; так вспыхивают и гаснут искры над костром, в темном ночном небе. Ощутить каждый миг жизни, насладиться им, потешить душу и тело. Быть гурманом мгновения — ведь каким бы удачливым ты ни был, но и твои годы отмерены, судьбой или высшими силами. Сколько людей, старых и молодых, ушло уже на его памяти туда, откуда еще никто не возвращался. Это так просто — уйти и не вернуться, стоит чуть-чуть крутануть баранку в сторону, когда стрелка спидометра пересечет отметку "100". А в детстве казалось, что никто не отберет у тебя жизни, если уж она дана. Но наперекор жестокой реальности надо быть постоянно счастливым, пить по капле каждый миг и смаковать, наслаждаться им. У него талант дегустатора жизни. Держать баранку левой рукой, правой — достать из шкатулки американские сигареты и затянуться ароматным дымом, а навстречу мчатся зеленые поля и голубые небеса, желтоголовые осокори по бокам асфальтовой стрелы.
Это смолоду позволяешь себе быть недовольным жизнью: то не пишется, то не печатают, то не любят, сын растет эгоистом, а жена превращается в мещанку. На тридцать первом году жизни вдруг рецидив болезни молодости. В свое тридцатилетие он нанял повара в ресторане, стол хоть фиксируй на цветную пленку для пособия по кулинарии, они пригласили всех, с кем Ярослав начинал в литературе, не всех, конечно, а самых заметных; многие не пришли, отделались поздравительными телеграммами, но и пожаловавшие не смогли выжать из себя тех высоких слов, на которые он втайне рассчитывал на правах юбиляра. И он, дурачок, страдал по-настоящему, помнит ту бессонную ночь после банкета. Один из гостей, известный критик, на подпитии нашвырял Петруне за ворот кучу шпилек и про талант, разменянный на медные гроши, и про дерево, которое гибнет, если не укоренится в земле, и о перспективе духовного самоотравления, и об опасности творческого истощения.