— Смотри вот, побрил его дед, так он еще краше стал — просто малеванный, да и только!
Галина посмотрела вслед за ее взглядом на больного и тут только заметила перемену, происшедшую в Мазепе. Действительно, он был теперь изумительно красив. Подбритые кружком темные волосы спадали мягкими волнистыми прядями; высокий лоб, казалось, сверкал своей белизной; строго очерченные черты лица его носили на себе отпечаток ума и благородства, а мягкие нежные губы говорили словно о том, что они умеют так пылко целовать, что от поцелуев их кружатся у бедных женщин головы и зажигаются сердца.
— Разве уже нет другого такого? — перевела Галина вопросительный взгляд на бабу.
Баба даже махнула раздраженно рукой.
— Говорят тебе, малеванный, да и только! Дид кажет, что он важный пан, что у самого короля служил.
— Пан? — прошептала с ужасом Галина. — Нет, не может этого быть!
— Как не может быть? И дид говорит, да и так сразу видно. Да ты что, испугалась, что ли? — продолжала она с улыбкой, смотря на полное ужаса лицо Галины, — Э, не бойся! Теперь уже не те часы: теперь что пан, что казак — все равно. Смотри ж, подожди здесь, пока он проснется, а я пойду, сосну немножко. Ox, ox, ох!.. — зевнула она и перекрестила рот рукой. — Все она — доля людская: один и на гладкой дороге споткнется, а другой и в самой дикой степи спасется! — Старуха зевнула еще раз, еще раз перекрестила рот и вышла из хаты, а Галина опустилась на лавку у окошка.
Слова бабы взбудоражили все ее мысли. Неужели же этот хороший милый казак — пан, тот "пан", которого всегда так проклинают и дед, и запорожцы? Нет, нет, не может быть: те паны такие злые, такие страшные, а у него такие добрые глаза, такой ласковый голос! Нет, нет! — Галина подперла голову рукой и тихо задумалась.
Между тем веки больного приподнялись, взгляд его скользнул по комнате и остановился на фигуре девушки, приютившейся у окна, лицо его осветилось счастливой улыбкой; несколько минут он молча любовался ею. Обмотавши вокруг головы свои шелковистые, русые косы. Галина затянула в них две длинные ветки бледно-розовых цветов дикого шиповника. Этот нежный веночек удивительно шел к ее прозрачному личику. Во всей ее позе, в наклоне головы, в задумчиво устремленных в даль карих глазах было столько своеобразной грации и женственности, что нельзя было не залюбоваться ею. При виде ее опечаленного, задумчивого личика, Мазепа почувствовал в своей душе прилив какой-то необычайной нежности к этому прелестному ребенку.
— О чем ты задумалась, Галина? — произнес он тихо.
При звуке его голоса Галина вздрогнула и страшно смешалась.
— Я принесла тебе обед, а ты спал, — произнесла она, запинаясь, — вот я и стала ждать, когда ты проснешься.
Она взяла миску в руки и хотела было нести ее к Мазепе, но он остановил ее.
— Нет, оставь еду, успею еще, подойди ко мне так.
— Может, не нравится? Так я что-нибудь другое... сыр, сметану, "яешню", — всполошилась Галина.
— Да нет же, нет, дитя мое, все хорошо. Только подойди сюда ко мне. Галина сделала несколько шагов и опять остановилась.
— Да подойди же ближе, вот сюда, сядь здесь, подле меня, — пододвинул ей Мазепа деревянный табурет.
С трудом преодолевая охватившее ее смущение, Галина опустилась на кончик табурета и, нагнувши голову, опустила глаза.
— Отчего ты не хочешь никогда говорить со мной, разве ты боишься меня? — продолжал Мазепа, любуясь слегка зардевшимися щечками прелестной девушки, — разве я такой страшный? Ведь ты же смотрела на меня, когда я был болен, — отчего же ты теперь, сейчас уходишь... не хочешь говорить? Несколько секунд Галина молчала, тяжело переводя дыхание.
— Отчего же, голубка моя? — повторил еще тише Мазепа, не сводя с ее загоревшегося смущением личика своих обаятельных глаз.
— Так... не знаю... — промолвила, наконец, Галина, словно давясь словами.
— Да ведь ты же, как сестра, не отходила от моего изголовья?.. Когда я боролся со смертью, я видел, как твое личико склонялось надо мной!
— Ох, как же было не сидеть, — вздохнула она, как вздыхают после горьких слез дети, когда налетевшая радость внезапно утешит их горе, — ни еды... ни сна... Господи, как боялись… день ли, ночь, — все только об одном... — Ангел ты мой хранитель! — воскликнул тронутый до глубины души Мазепа.
— Ой, ой! Как же так можно? — всплеснула руками Галина, — кто же людей ангелами зовет! — Это грех. Баба говорит, что ангелы с длинными белыми крыльями Господу служат.
— Тебя не грех назвать ангелом: у тебя сердце такое же чистое, и у души твоей есть крылья.
— Ты смеешься и надо мной, и над Богом, — промолвила грустно Галина.
— Не смеюсь, моя ясочка, клянусь тебе! — вскрикнул даже Мазепа, дотронувшись до ее руки.
Галина вздрогнула от неожиданности и с испугом подняла на него свои ясные, выразительные глаза. Этот взгляд смутил почему-то Мазепу; он начал поправлять на себе рядно, стараясь укрыться им поплотней.
— Может быть, холодно? — затревожилась Галина и вскочила с табурета. — Я сейчас закрою окна.
— Нет, не нужно, не нужно. Это я так... тут даже жарко.
— Ох, когда б не захватил ветер.. — остановилась в нерешительности Галина.
— Господи! Какие вы люди! И не видал таких. Совсем чужой, а они так заботятся...
— Разве чужой ты! — воскликнула девушка, открыв впервые глаза, а потом, побледнев, опустила их и прибавила подавленным голосом тихо, — да, баба говорила... значит, и мы чужие... — Она отвернулась и поникла головой.
— Что ты говоришь, дитятко? Ты рассердилась?
— Я ничего-
Голос Галины дрожал; видно было, что какое-то горькое чувство, не понятное для Мазепы, взволновало ее.
— Да что же?.. Понять не могу... Что с тобой, расскажи!
Но Галина, не отвечая на вопрос Мазепы, быстро подошла к "мысныку", взяла "кухоль" и подала его Мазепе.
— Пей, пане, мед... дид говорил, что он поднимет тебя скоро.
— Спасибо, спасибо! Только я не буду пить, если ты не скажешь.
Галина снова присела на кончик табурета; но лицо у нее было теперь печально. Мазепа отпил несколько глотков меду, поставил на пол "кухоль" и остановил задумчивый взор на этом чудном, взрослом ребенке.
IX
Галина молчала; видно было, что она хотела что-то сказать и не решалась; наконец, она спросила робко, запинаясь на каждом слове.
— Это, значит, правда, что ты пан?
Мазепа невольно улыбнулся.
— А если б и так, что ж тут такого страшного? Отчего это слово так пугает тебя?
— Паны нас не любят... они вороги наши, — произнесла она слегка дрогнувшим голосом.
— Не все, не все, Галина, — попробовал было возразить Мазепа, но Галина продолжала, не слушая его.
— Нет, паны нас ненавидят и панов все ненавидят, все!
— Почему? і
— А разве можно любить волков? Дид Сыч говорит, что и он сам, и гетман Богдан, и мой батько, и дядько Богун, и все казаки шли против панов, чтоб спасти от них бедных людей, потому что они мучили всех, кровь нашу пили! Вот искалечили Нимоту и Безуха, вот и тебя привязали к коню, каторжные, клятые!
У Галины даже проступили на длинных ресницах сверкающие слезинки; она зарделась вся от волнения.
— Нет, нет, Галина, ты не так говоришь, — взял ее за руку Мазепа, — то польские паны враги наши, то католики, а есть , же у нас и свои паны, вот как бы значные казаки, свои, одной с нами веры и "думкы". Они вместе с казаками и с гетманом Богданом воевали против лядских панов и ксендзов, что мучили и грабили наш народ. Мой дед бился рядом с Наливайком, а отец с Богданом Хмельницким и с твоим славным батьком, — за волю, за веру, за наш край!
— Господи! Так значит ты наш, наш? — вскрикнула Галина, подымая свои просиявшие глаза.
— Ваш, ваш, дитя мое, и сердцем и душой, — произнес тронутым голосом Мазепа, сжимая ее руку.
— Ой, "лелечкы"! Значит, ты можешь любить и жаловать нас. Ой, Боженьку мой, как же это любо, как весело...
— Могу, могу и буду, дитя мое! — прервал ее восхищенный Мазепа, — а ты же не будешь теперь бояться меня?
— Нет, теперь нет! — засмеялась Галина.
— Ну, расскажи-ка мне, как ты живешь здесь одна.
— Я не одна. Здесь живут еще дид мой Сыч, баба, Немота и Безух, — заговорила смелее Галина. — У меня есть еще подружка Орыся, только она не любит долго жить у нас: она говорит, что ей здесь "нудно", скучно, что здесь нет ни вечерниц, ни казаков.
Мазепа улыбнулся.
— А тебе здесь не скучно, голубка?
— О, нет! — воскликнула оживленно Галина. — Здесь так хорошо! Кругом степь широкая, широкая... Ты никогда не видел степи? Когда ты выздоровеешь, я покажу тебе все, и речку. Ты видел нашу речку? Нет? Она такая прозрачная, тихая. Когда смотреть на солнце, так видно все дно, как рыба играет на нем... У меня есть челнок, я буду катать тебя; там плавает по воде широкое "латаття" и цветет... Такие большие белые цветы, такие красивые, серебристые... Русалки плетут себе из них венки... А птицы! Ты любишь птиц? В степи их так много! И дрофы, и "хохотва", и перепелки, и жаворонки, и кобчики, — поднимутся в небо, так и стоят, трепещутся на одном месте. Я поведу тебя в степь. Там есть высокая могила; когда взойдешь на нее, так видно все далеко, далеко кругом. И так тихо, тихо, только ветер шумит... Я люблю слушать его: он "лащыться" и что-то шепчет. А цветы? Сколько там цветов есть! И мак, и золотоцвет, и кашка, и волошки, и березка... Ты любишь их? — обратилась она к Мазепе и вдруг потупилась, застыдившись своей смелости.
— Все, все люблю! — ответил он с увлечением, любуясь ее прелестным личиком. — Ну, а зимой, когда занесет ваш хутор снегом, тогда не скучно тебе?
— Нет, — ответила уже тихо Галина, не подымая глаз. — Зимой мы работаем, прядем, а дид мне рассказывает о моем батьке, о матери, о войнах, о "лыцарях"... А ты знаешь, как кричат дикие гуси? — оживилась она снова. — Нет? — Они так громко, громко кричат... Я люблю их... Знаешь, когда еще не настанет совсем весна, а так только теплом повеет с моря, все себе ждешь да думаешь, когда же настанет весна?.. И вдруг на рассвете услышишь, как гуси кричат, — вот тогда любо, вот весело станет! Это значит уже наверное весна идет, а после гусей летят журавли... они таким длинным, длинным ключом летят. Ты видел? Да? А за ними уточки, а там уже и деркачи, и кулики, и всякие другие птички. Налетит их много, много, шумят, хлопочут, кричат на речке у нас...